ШОСТАКОВИЧ. МУЗЫКА ОБЩЕЙ СУДЬБЫ
Текст — Иосиф Райскин
«Он между нами жил… »
А.С. Пушкин
Выдающемуся немецкому музыкальному критику и философу Теодору Адорно принадлежит меткое наблюдение: «Не мы слушаем музыку, а музыка слушает нас». Сказано, словно о симфониях Шостаковича, чутко «слушающих» время.
Ночью, после премьеры Первой симфонии Шостаковича (12 мая 1926 года в Ленинградской филармонии) дирижер Николай Малько записал в дневнике: «У меня ощущение, что я открыл новую страницу в истории симфонической музыки, нового большого композитора». Следом симфонию включили в свой репертуар Бруно Вальтер, Леопольд Стоковский, Артуро Тосканини… Таков был пролог к маячившей впереди симфонической летописи – уникальному циклу пятнадцати симфоний Шостаковича. Первая симфония – символ необманутых слушательских ожиданий. В ней юный Шостакович, заявляя в полный голос о себе, явственно продолжал традицию.
Потом наступит пора исканий, подчас ошеломляющих аудиторию, ломающих привычные стандарты восприятия. Так, наверное, будет казаться слушателям многих первых сочинений композитора вплоть до оперы «Нос».
Вторая симфония «Октябрю» и Третья симфония «Первомайская» – по сути симфонии-плакаты. Это не роняет их музыкальное достоинство, а всего лишь означает жанр, определяемый хоровыми финалами на стихи А. Безыменского и С. Кирсанова.
Во Второй симфонии Пролеткульт (пролетарская культура), противостоящий, по мнению партийных идеологов, «загнивающей» буржуазной культуре, странно и неожиданно смыкался с авангардными поисками выразительных средств. В Третьей симфонии Шостакович ярко и броско воплотил музыкальный быт, музыку улиц и площадей, марши, галопы, танцы, массовые песни, речь оратора перед народным собранием…
И мы узнали автора «Песни о встречном», автора сатирических и комедийных балетов «Болт», «Золотой век», «Светлый ручей», автора блестящих оркестровых обработок джазовых мелодий («Таити-трот» из их числа). Мы узнали Шостаковича смеющегося, потешающегося над обывателем. Но он не презирал так называемых «низовых» жанров, не чурался музыки улицы (следуя в этом Чайковскому и Малеру).
Вслед за «Песней о встречном» (ее запели даже за границей!) на всю страну зазвучали песни из довоенной кинотрилогии о Максиме, в их числе знаменитые «Тучи над городом встали…», а во время войны вселявшие оптимизм «Фонарики». Забегая вперед, напомним и те песни Шостаковича, что на слуху у послевоенных поколений: «Ветер мира колышет полотна знамен…», «Родина слышит, родина знает, где в облаках ее сын пролетает…» (последняя песня навсегда «слилась» с именем Юрия Гагарина). А сколько у Шостаковича «хитов», любимых повсюду – будь то Романс из кинофильма «Овод», озорные польки и галопы из балетных сюит… «Вальс № 2» из Сюиты для джаз-оркестра после того, как он прозвучал в кинофильме Стенли Кубрика «С широко закрытыми глазами», снискал всемирную славу как «Русский вальс»!
Автор «Октябрьской» и «Первомайской» симфоний мог бы, вслед за Сергеем Есениным, воскликнуть: «Отдам всю душу Октябрю и Маю / Но только лиры милой не отдам!». Шостакович отдал дань кантатно-ораториальным опусам – по своей природе одическим, «славильным» (оратория «Песнь о лесах», кантата «Над родиной нашей солнце сияет»), писал музыку к заказным, идеологически «правильным» фильмам («Падение Берлина», «Незабываемый 1919-й»). Но никогда не славословил власть в симфониях, оберегая самый драгоценный, для него поистине исповедальный, жанр от лжи и фальши. В опере «Леди Макбет Мценского уезда» Шостакович нашел мудрое сочетание традиции и новаторства, которое и сделало его музыку, по слову Глинки, «равно докладной знатокам и публике». Об этой опере И.И. Соллертинский сказал: «В истории русского музыкального театра после “Пиковой дамы” не появлялось произведения такого масштаба и глубины, как “Леди Макбет”». Если бы не печальной памяти статьи «Сумбур вместо музыки» и «Балетная фальшь» в «Правде». Если бы атмосфера вокруг музыки Шостаковича не была отравлена надолго «историческими» партийными постановлениями… Может быть тогда меньше был бы список неоконченных опер композитора («Большая молния» как раз из этого списка).
Знаменательны слова видного английского режиссера, ставившего «Леди Макбет» не раз: «Какая трагедия, что Шостакович не писал больше опер; мы потеряли Верди ХХ века» (Дэвид Паунтни).
В этом году со дня премьеры «Леди Макбет Мценского уезда» в Ленинграде и Москве исполнилось 90 лет. И эту оперу 60 лет не пускали на порог оперных театров России! Более половины неслыханного тюремного срока она на советской сцене замещалась «Катериной Измайловой» – под этим названием опера во второй авторской редакции обошла десятки музыкальных театров СССР и всего мира.
А ведь «Леди Макбет» Шостаковича сопутствовал небывалый успех: опера прошла всего за два сезона в Москве и Ленинграде около 200 (!) раз при полных залах. Такого триумфа не знали при первом появлении «Травиата» и «Кармен»! Ближе всех к разгадке сталинской опалы «Леди Макбет» Дэвид Паунтни, режиссер «Леди» в Английской Национальной опере и в Нидерландской опере. Он рассматривает оперу Шостаковича (наряду с другими его произведениями) как «комментарии к русской жизни: диктатору казалось, что он узнал себя в карикатурном полицейском комиссаре» (то бишь, в Квартальном, И.Р.). Добавлю, что весь четвертый акт – каторжные сцены – невольно рождал в зрительном зале ощущение сугубо советской реальности 30-х годов, близящегося «большого террора».
Глубинную и опасную для властей особенность оперы Шостаковича угадал один из первых рецензентов: «Создается впечатление, что Шостакович писал музыку к своим собственным мыслям, куда более значительным и содержательным, чем либретто оперы…» (Комсомольская правда, 22 февраля 1934 г.). О, эти собственные мысли! Не до конца прочитываемые, неподцензурные (ведь мысли же!).
Любители музыки могут убедиться в справедливости приведенных слов на спектакле Самарского оперного – одной из лучших постановок «Леди Макбет» (режиссер Георгий Исаакян). В «Леди Макбет» Шостакович впервые сказал правду о времени, впервые взвалил на свои плечи тяжкую ношу властителя дум. Вот благодарный отклик из статьи блистательного культуролога Георгия Гачева: «Шостакович за всех нас страдания – в мышление симфоническое превращал… Потому-то он – крупнейший симфонист нашего века. В “перл создания” претворил – самую раскровь, ужас и скрежет. Превозмог…». («Советская музыка», 1989, № 9).
Мы слышали голос Шостаковича – задолго до того, как появились самиздатовские свидетельства о ГУЛАГе, задолго до жадно читаемых подцензурных публикаций в «Новом мире», задолго до книг Александра Солженицына и Варлама Шаламова, до песен Александра Галича и Булата Окуджавы. Анна Андреевна Ахматова надписала на книге своих стихотворений, подаренной композитору: «Дмитрию Шостаковичу, в чью эпоху я живу». Осмелюсь сказать от имени современников: мы жили в эпоху Шостаковича! Иные из его посланий для нас окружены ореолом гражданского подвига. Так было с таинственной Четвертой симфонией, которая двадцать пять лет (!!!) скрывалась в архиве композитора. Год рождения Четвертой – 1936; повторю, это год ареста и публичной казни гениальной оперы-симфонии «Леди Макбет Мценского уезда». Они и вышли из заточения почти одновременно – Четвертая симфония в декабре 1961-го, опера в декабре 1962-го (во второй, дозволенной ЦК КПСС, редакции!).
И в канонизированной в СССР Пятой, и в скрывавшейся четверть века в подполье Четвертой, и в написанной тотчас после смерти Сталина Десятой – не говоря уже о «военных» Седьмой, Восьмой – во всех этих симфониях Шостакович бесстрашно противостоял жестокому веку, бесчеловечной тоталитарной власти. Но противостоял только музыкой, одной музыкой, надежнее других искусств охранявшей пушкинскую «тайную свободу». В Тринадцатой композитор призвал слово, прямое слово – дерзкие публицистические стихи Евгения Евтушенко. А музыка Шостаковича усилила их звучание, подняла злободневные строки на уровень симфонического обобщения (вслед за Тринадцатой симфонией Шостакович обратится к стихам Евтушенко в поэме для баса, хора и симфонического оркестра «Казнь Степана Разина»).
На протяжении полувека я и мои друзья старались не пропускать ни одной премьеры Шостаковича – квартетов в Малом, симфоний в Большом залах Ленинградской филармонии – а если удавалось, мчались в Москву на первое исполнение Четвертой, или Тринадцатой, в Киев – на спектакли «Катерины Измайловой» под блистательным управлением Константина Симеонова… Шостакович был частью нашей жизни, его симфонии я бы назвал симфониями общей судьбы.
Общность судьбы для миллионов как раз и возникает в особенности в стране, где существовали многовековые традиции преобладания общинного, соборного сознания над индивидуальным, государства – над личностью, над ее правами.
Дмитрий Шостакович – настоящий, не «квасной» патриот. Невидан был успех «военных» симфоний – героической Седьмой («Ленинградской») и трагической Восьмой –– симфонии, созданной на третьем году самой кровопролитной войны в истории. Симфонии, которые можно поставить рядом с «Плясками смерти» Гольбейна, полотнами Брейгеля и Босха, «Капричос» и «Бедствиями войны» Гойи, «Герникой» Пикассо.
Это о Седьмой сказано: «Со времен Бетховена не было композитора, который мог говорить с массами с такой силой убеждения» (Сергей Кусевицкий).
Изведав соблазны обобществления в духе большевистской сплошной коллективизации, коснувшейся не только имущества, но и прав суверенной личности (Вторая симфония «Октябрю», Третья симфония «Первомайская»), Шостакович ужаснулся открывшейся перед ним бездне. В грандиозной Четвертой симфонии он зорко провидел Апокалипсис ХХ века. Как не посетовать, что от нас скрыли показания чуткого сейсмографа, предвещавшего … теперь мы знаем что! То было отчаяние одинокого, романтически настроенного героя перед безжалостным и жестоким миром. В Четвертой композитор пророчил и оплакивал свою судьбу – судьбу художника-творца. Годом позже в классически стройной и соразмерной Пятой cимфонии Шостакович впервые пришел к осознанию общей судьбы отдельного человека и народа в тоталитарную эпоху. И это поставило Шостаковича в один ряд с величайшими симфонистами прошлого, а Пятую симфонию рядом с ее прославленными старшими сестрами – Пятой Бетховена и Пятой Чайковского. «Самостоянье человека – залог величия его» – сказано нашим первым поэтом.
«В истории России – заметил глубокий философ Мераб Мамардашвили – много слез, горя, страданий, но мало радости… Радость делить общие невзгоды – единственная радость так называемого советского человека». Думается, для Шостаковича, с его столь тонкой, нервной, ранимой, чуткой к чужой боли душой, «радость» делить общие невзгоды была еще и художнической потребностью, импульсом к творчеству.
Повторим вслед за Пушкиным – «Он между нами жил…», он делил с нами общие невзгоды, он делил с нами общую судьбу. Но ведь не просто делил, не покорно шел в общем строю, а посильно и сверх сил, переделывал, изменял наши души. Как тут не вспомнить еще раз Мераба: «То, что случится с нацией, станет интегралом того, что стало с каждым из нас. И все в народе, в стране установится по уровню наших душ». Стало быть, переделывая наши души, Шостакович перестраивал к лучшему мир.
Идя порой на компромисс с властью, бросая кость своре опричников, Шостакович выстоял, сберег себя как творца, которому заповедано свыше исполнить свой художнический, гражданский долг. И совершил он этот подвиг в страшное время тотального обобществления внутреннего мира человека, приведения его к общему знаменателю. Не у всех достало таланта, не каждому хватило сил и мужества перековать, перелить общую судьбу во всеобщую песнь, как это сделал Дмитрий Шостакович. Сделал на века, ибо самостоянье музыки – залог ее бессмертия.
ШОСТАКОВИЧ. МУЗЫКА ОБЩЕЙ СУДЬБЫ
Текст — Иосиф Райскин
«Он между нами жил… »
А.С. Пушкин
Выдающемуся немецкому музыкальному критику и философу Теодору Адорно принадлежит меткое наблюдение: «Не мы слушаем музыку, а музыка слушает нас». Сказано, словно о симфониях Шостаковича, чутко «слушающих» время.
Ночью, после премьеры Первой симфонии Шостаковича (12 мая 1926 года в Ленинградской филармонии) дирижер Николай Малько записал в дневнике: «У меня ощущение, что я открыл новую страницу в истории симфонической музыки, нового большого композитора». Следом симфонию включили в свой репертуар Бруно Вальтер, Леопольд Стоковский, Артуро Тосканини… Таков был пролог к маячившей впереди симфонической летописи – уникальному циклу пятнадцати симфоний Шостаковича. Первая симфония – символ необманутых слушательских ожиданий. В ней юный Шостакович, заявляя в полный голос о себе, явственно продолжал традицию.
Потом наступит пора исканий, подчас ошеломляющих аудиторию, ломающих привычные стандарты восприятия. Так, наверное, будет казаться слушателям многих первых сочинений композитора вплоть до оперы «Нос».
Вторая симфония «Октябрю» и Третья симфония «Первомайская» – по сути симфонии-плакаты. Это не роняет их музыкальное достоинство, а всего лишь означает жанр, определяемый хоровыми финалами на стихи А. Безыменского и С. Кирсанова.
Во Второй симфонии Пролеткульт (пролетарская культура), противостоящий, по мнению партийных идеологов, «загнивающей» буржуазной культуре, странно и неожиданно смыкался с авангардными поисками выразительных средств. В Третьей симфонии Шостакович ярко и броско воплотил музыкальный быт, музыку улиц и площадей, марши, галопы, танцы, массовые песни, речь оратора перед народным собранием…
И мы узнали автора «Песни о встречном», автора сатирических и комедийных балетов «Болт», «Золотой век», «Светлый ручей», автора блестящих оркестровых обработок джазовых мелодий («Таити-трот» из их числа). Мы узнали Шостаковича смеющегося, потешающегося над обывателем. Но он не презирал так называемых «низовых» жанров, не чурался музыки улицы (следуя в этом Чайковскому и Малеру).
Вслед за «Песней о встречном» (ее запели даже за границей!) на всю страну зазвучали песни из довоенной кинотрилогии о Максиме, в их числе знаменитые «Тучи над городом встали…», а во время войны вселявшие оптимизм «Фонарики». Забегая вперед, напомним и те песни Шостаковича, что на слуху у послевоенных поколений: «Ветер мира колышет полотна знамен…», «Родина слышит, родина знает, где в облаках ее сын пролетает…» (последняя песня навсегда «слилась» с именем Юрия Гагарина). А сколько у Шостаковича «хитов», любимых повсюду – будь то Романс из кинофильма «Овод», озорные польки и галопы из балетных сюит… «Вальс № 2» из Сюиты для джаз-оркестра после того, как он прозвучал в кинофильме Стенли Кубрика «С широко закрытыми глазами», снискал всемирную славу как «Русский вальс»!
Автор «Октябрьской» и «Первомайской» симфоний мог бы, вслед за Сергеем Есениным, воскликнуть: «Отдам всю душу Октябрю и Маю / Но только лиры милой не отдам!». Шостакович отдал дань кантатно-ораториальным опусам – по своей природе одическим, «славильным» (оратория «Песнь о лесах», кантата «Над родиной нашей солнце сияет»), писал музыку к заказным, идеологически «правильным» фильмам («Падение Берлина», «Незабываемый 1919-й»). Но никогда не славословил власть в симфониях, оберегая самый драгоценный, для него поистине исповедальный, жанр от лжи и фальши. В опере «Леди Макбет Мценского уезда» Шостакович нашел мудрое сочетание традиции и новаторства, которое и сделало его музыку, по слову Глинки, «равно докладной знатокам и публике». Об этой опере И.И. Соллертинский сказал: «В истории русского музыкального театра после “Пиковой дамы” не появлялось произведения такого масштаба и глубины, как “Леди Макбет”». Если бы не печальной памяти статьи «Сумбур вместо музыки» и «Балетная фальшь» в «Правде». Если бы атмосфера вокруг музыки Шостаковича не была отравлена надолго «историческими» партийными постановлениями… Может быть тогда меньше был бы список неоконченных опер композитора («Большая молния» как раз из этого списка).
Знаменательны слова видного английского режиссера, ставившего «Леди Макбет» не раз: «Какая трагедия, что Шостакович не писал больше опер; мы потеряли Верди ХХ века» (Дэвид Паунтни).
В этом году со дня премьеры «Леди Макбет Мценского уезда» в Ленинграде и Москве исполнилось 90 лет. И эту оперу 60 лет не пускали на порог оперных театров России! Более половины неслыханного тюремного срока она на советской сцене замещалась «Катериной Измайловой» – под этим названием опера во второй авторской редакции обошла десятки музыкальных театров СССР и всего мира.
А ведь «Леди Макбет» Шостаковича сопутствовал небывалый успех: опера прошла всего за два сезона в Москве и Ленинграде около 200 (!) раз при полных залах. Такого триумфа не знали при первом появлении «Травиата» и «Кармен»! Ближе всех к разгадке сталинской опалы «Леди Макбет» Дэвид Паунтни, режиссер «Леди» в Английской Национальной опере и в Нидерландской опере. Он рассматривает оперу Шостаковича (наряду с другими его произведениями) как «комментарии к русской жизни: диктатору казалось, что он узнал себя в карикатурном полицейском комиссаре» (то бишь, в Квартальном, И.Р.). Добавлю, что весь четвертый акт – каторжные сцены – невольно рождал в зрительном зале ощущение сугубо советской реальности 30-х годов, близящегося «большого террора».
Глубинную и опасную для властей особенность оперы Шостаковича угадал один из первых рецензентов: «Создается впечатление, что Шостакович писал музыку к своим собственным мыслям, куда более значительным и содержательным, чем либретто оперы…» (Комсомольская правда, 22 февраля 1934 г.). О, эти собственные мысли! Не до конца прочитываемые, неподцензурные (ведь мысли же!).
Любители музыки могут убедиться в справедливости приведенных слов на спектакле Самарского оперного – одной из лучших постановок «Леди Макбет» (режиссер Георгий Исаакян). В «Леди Макбет» Шостакович впервые сказал правду о времени, впервые взвалил на свои плечи тяжкую ношу властителя дум. Вот благодарный отклик из статьи блистательного культуролога Георгия Гачева: «Шостакович за всех нас страдания – в мышление симфоническое превращал… Потому-то он – крупнейший симфонист нашего века. В “перл создания” претворил – самую раскровь, ужас и скрежет. Превозмог…». («Советская музыка», 1989, № 9).
Мы слышали голос Шостаковича – задолго до того, как появились самиздатовские свидетельства о ГУЛАГе, задолго до жадно читаемых подцензурных публикаций в «Новом мире», задолго до книг Александра Солженицына и Варлама Шаламова, до песен Александра Галича и Булата Окуджавы. Анна Андреевна Ахматова надписала на книге своих стихотворений, подаренной композитору: «Дмитрию Шостаковичу, в чью эпоху я живу». Осмелюсь сказать от имени современников: мы жили в эпоху Шостаковича! Иные из его посланий для нас окружены ореолом гражданского подвига. Так было с таинственной Четвертой симфонией, которая двадцать пять лет (!!!) скрывалась в архиве композитора. Год рождения Четвертой – 1936; повторю, это год ареста и публичной казни гениальной оперы-симфонии «Леди Макбет Мценского уезда». Они и вышли из заточения почти одновременно – Четвертая симфония в декабре 1961-го, опера в декабре 1962-го (во второй, дозволенной ЦК КПСС, редакции!).
И в канонизированной в СССР Пятой, и в скрывавшейся четверть века в подполье Четвертой, и в написанной тотчас после смерти Сталина Десятой – не говоря уже о «военных» Седьмой, Восьмой – во всех этих симфониях Шостакович бесстрашно противостоял жестокому веку, бесчеловечной тоталитарной власти. Но противостоял только музыкой, одной музыкой, надежнее других искусств охранявшей пушкинскую «тайную свободу». В Тринадцатой композитор призвал слово, прямое слово – дерзкие публицистические стихи Евгения Евтушенко. А музыка Шостаковича усилила их звучание, подняла злободневные строки на уровень симфонического обобщения (вслед за Тринадцатой симфонией Шостакович обратится к стихам Евтушенко в поэме для баса, хора и симфонического оркестра «Казнь Степана Разина»).
На протяжении полувека я и мои друзья старались не пропускать ни одной премьеры Шостаковича – квартетов в Малом, симфоний в Большом залах Ленинградской филармонии – а если удавалось, мчались в Москву на первое исполнение Четвертой, или Тринадцатой, в Киев – на спектакли «Катерины Измайловой» под блистательным управлением Константина Симеонова… Шостакович был частью нашей жизни, его симфонии я бы назвал симфониями общей судьбы.
Общность судьбы для миллионов как раз и возникает в особенности в стране, где существовали многовековые традиции преобладания общинного, соборного сознания над индивидуальным, государства – над личностью, над ее правами.
Дмитрий Шостакович – настоящий, не «квасной» патриот. Невидан был успех «военных» симфоний – героической Седьмой («Ленинградской») и трагической Восьмой –– симфонии, созданной на третьем году самой кровопролитной войны в истории. Симфонии, которые можно поставить рядом с «Плясками смерти» Гольбейна, полотнами Брейгеля и Босха, «Капричос» и «Бедствиями войны» Гойи, «Герникой» Пикассо.
Это о Седьмой сказано: «Со времен Бетховена не было композитора, который мог говорить с массами с такой силой убеждения» (Сергей Кусевицкий).
Изведав соблазны обобществления в духе большевистской сплошной коллективизации, коснувшейся не только имущества, но и прав суверенной личности (Вторая симфония «Октябрю», Третья симфония «Первомайская»), Шостакович ужаснулся открывшейся перед ним бездне. В грандиозной Четвертой симфонии он зорко провидел Апокалипсис ХХ века. Как не посетовать, что от нас скрыли показания чуткого сейсмографа, предвещавшего … теперь мы знаем что! То было отчаяние одинокого, романтически настроенного героя перед безжалостным и жестоким миром. В Четвертой композитор пророчил и оплакивал свою судьбу – судьбу художника-творца. Годом позже в классически стройной и соразмерной Пятой cимфонии Шостакович впервые пришел к осознанию общей судьбы отдельного человека и народа в тоталитарную эпоху. И это поставило Шостаковича в один ряд с величайшими симфонистами прошлого, а Пятую симфонию рядом с ее прославленными старшими сестрами – Пятой Бетховена и Пятой Чайковского. «Самостоянье человека – залог величия его» – сказано нашим первым поэтом.
«В истории России – заметил глубокий философ Мераб Мамардашвили – много слез, горя, страданий, но мало радости… Радость делить общие невзгоды – единственная радость так называемого советского человека». Думается, для Шостаковича, с его столь тонкой, нервной, ранимой, чуткой к чужой боли душой, «радость» делить общие невзгоды была еще и художнической потребностью, импульсом к творчеству.
Повторим вслед за Пушкиным – «Он между нами жил…», он делил с нами общие невзгоды, он делил с нами общую судьбу. Но ведь не просто делил, не покорно шел в общем строю, а посильно и сверх сил, переделывал, изменял наши души. Как тут не вспомнить еще раз Мераба: «То, что случится с нацией, станет интегралом того, что стало с каждым из нас. И все в народе, в стране установится по уровню наших душ». Стало быть, переделывая наши души, Шостакович перестраивал к лучшему мир.
Идя порой на компромисс с властью, бросая кость своре опричников, Шостакович выстоял, сберег себя как творца, которому заповедано свыше исполнить свой художнический, гражданский долг. И совершил он этот подвиг в страшное время тотального обобществления внутреннего мира человека, приведения его к общему знаменателю. Не у всех достало таланта, не каждому хватило сил и мужества перековать, перелить общую судьбу во всеобщую песнь, как это сделал Дмитрий Шостакович. Сделал на века, ибо самостоянье музыки – залог ее бессмертия.
